- Хочу просыпаться по утрам с Парижем за окнами, - говорит он, задумчиво помешивая кофе, Алена молчит, а потому он продолжает: - Хочу на неделю в Лондон в июле…
- Тебе недели будет мало, - Алена на него не смотрит, только вздыхает и жмуриться на солнце.
- Мне в Лондоне не хватит и всей жизни…
Они молчат. В маленьком кафе размером с парадную сталинского дома четыре столика, узкий стеллаж с книгами, открытки с марками на стенах, воздушный шар под потолком и крутая винтовая лестница. За соседним столиком говорят не по-русски, за барной стойкой молчат. Туманное очарование этого места берется из новел О’Генри.
Мороженной медленно тает на брауни. Алена наблюдает за ним, лениво помешивая шоколад маленькой ложечкой.
В этом месяце они перепробовали все кафе в квартале: банановое сорбе в уютном подвальчике на углу, вишневый штрудель в странном месте с дизайнерскими абажурами и ложками, свисающими с потолка, лимонный щербет в милейшей кофейне и теплый брауни в маленьком, но приметном местечке с топографически желанным названием. Это страсть, весенняя мания к новым местам.
Они слушают джаз по субботам, обедают в испанском ресторанчике в глубине неизвестного центра, прогуливаются по длинным проспектам и ждут перемен.

Весной почти привычно становится хотеть странного и возвращаться в мечтах к послезавтра.
- Вчера в метро какой-то парень поцеловал меня в ухо, - жалуется Алена, рисуя узоры на высокой молочной пене капучино.
- Ммм…- солнце светит в глаза, чихнуть хочется нестерпимо. – Надеюсь, он оставил номер.
- Машины?
- Машины, - соглашается, - паспорта, страховки, квартиры…
- Только код от сейфа, - вздыхает.
Он улыбается, Алениному возмущению, собственному безрассудству, запаху чесночных булочек из итальянского кафе через улицу.
Весна – время жить, с ней ничто не сравниться, ни лето, словно муху прибивающее его жарой к асфальту, ни зима, тянущаяся днем сурка с самого Рождества. Разве что осень, до середины октября похожая на холодеющее муссонное лето, старательно тянется в тот же ряд, только справа.

- Боже храни Королеву, - он прикладывает руку к сердцу.
Алена закатывает глаза и шумно вздыхает. Они опаздывают в оперу мимо Британского посольства, как обычно успевая к третьему звонку, любуются красавцем-скрипачом в оркестровой яме и пьют сладкое белое вино в пышном вестибюле в антракте.
Это почти светская жизнь.

В городе тем временем безрадостное ожидание, провалы, дефолты и все не про них. Это чудное время с темно бардовыми ногтями, с мигренями, с полетами во сне, стучится в дверь и рвет с петель засовы.
За окном насмехается дождь.
- Зажечь бы свечи, - говорит он, кутаясь в классический клетчатый плед. – Можно закрыть глаза и представить себя не здесь.
Свечей нет. Алена разливает томатный сок в стаканы. Кружиться голова, и уплывает из-под ног диван. Скомкав подушку, уперев колени в стенку, зажмурившись до алых кругов под веками, он и без свечей не здесь.


Все вроде хорошо, насколько только может быть вроде. От сложности к сложности живется без эксцессов. Бывает, плещется в наушниках меланхоличный блюз, бывает, рок рвет душу в клочья. Она не такая, эта весна, безнадрывная, слепая.
Вязкая грязь на тропинке вокруг канала звонко хлюпает след в след.
- Как думаешь, что остается на юге вместо перелетных птиц? – спрашивает он в ярко-красное кружево ивовых прутьев.
- Пустота, - многозначительно отвечает Алена, и ему видятся белые, вырезанные в сапфировом южном небе кривые вангоговские ласточки.
- Я всегда думала, - продолжает она, отмеряя секунды звонкими щелчками затвора, - что юг они забирают с собой.
Фотографии этого воскресенья не попадут в социальные сети. Они сняты не ко времени и не к месту. На заднем плане, прямо над непрезентабельной высоткой остроносая стая сосредоточенно тащит за собой юг.