OK, now... Claus is sexy. Supernaturally sexy. Thankfully I can totaly hate Stefan now, hurray! Taler and Caroline are love. Helena is stupid, as usual. Demon is carrying and loving and pathetic and beautiful and sad. And I just can't help loving him.
Мне все чаще кажется, что неким мистическим образом Ро написала книгу-поколение. Такую странную, многослойную и сложную,но такую простую и каждому близкую. Не знаю, как ей удалось, будто бы она (а может и не только) планировала это много лет. Словно все это часть чего-то большего, не просто франшиза. В конце-концов мне скоро 20 лет, а я все еще здесь, в ней по самые уши. Она воспитала нас, пару сотен миллионов детей по всему миру. Просто вдумайтесь, пару сотен миллионов... Это нереально много. Это армия. Самая многочисленная из существующих, из возможных. И мне все чаще думается, это неспроста. Вдумайтесь, она воспитывала нас столько лет, провела за руку через сложнейший период мятежного отрочества, научила важному. И может я пересмотрела Торчвуда, но сдается мне, что если что-то происходит в таких масштабах, то это кому-нибудь нужно. Знаете, как у Пратчетта, кто владеет детскими душами, тот владеет будущим. Кто владеет будущим, тот владеет миром. Роулинг владеет миром. И за мир мне отчего-то спокойно.
Pantofobia. That what it's called - Pantofobia. Not a fear of pants though, if that's what you're thinking. It's a fear of everything. Including pants, I suppose, in that case.
Люблю этот момент. Когда Юнит в отчаянии, когда Марта в отчаянии, когда Сара-Джеин в отчаянии, когда - внимание - Джек в отчаянии, Роза берет пушку и идет разбираться.
Гарри был молод и счастлив по глупости. Вздумай он когда-нибудь писать книгу об этих днях в палатке где-то посреди Англии, он бы несомненно использовал именно такое определение своему состоянию. Впрочем, счастье познается снаружи, а не изнутри. - Мы ведь можем остаться здесь, Гарри, состариться, - глядя в пустоту, произносит Гермиона. Его пробирает озноб и сводит неожиданно скулы. Ему слышится «вместе», потерянное где-то в ее вздохе. Все обрывается. Как в каком-нибудь дешевом романе весь мир вокруг отступает не более чем антуражем. Гарри гнет и ломает вина перед Роном, перед всем миром за то, как неприлично спокойно и правильно ее рука выглядит на сгибе его локтя. За то, что он думает об этом чаще, чем о чем-либо другом на свете. Гермиона стрижет ему волосы, бормочет что-то себе под нос. По затылку Гарри бегут мурашки, и ком прокатывается вниз по горлу, болезненно замирая где-то на полпути. Она сосредоточенно смотрит ему в затылок, нет-нет да и касается шеи костяшками пальцев. Гарри сжимает губы крепко, чтобы не сказать ненароком ненужных волшебных слов. Через некоторое время Гарри замечает, что короткие «Он» и «Она» словно созданы для любовных романов. Их только двое в строго ограниченном волшебным материалом пространстве палатки. Целый маленький мир для двоих, и имена, пожалуй, излишни. Это какой-то исключительный первобытный рай: только двое на целые мили вокруг, только лес и смазанное чувство неясной угрозы, достаточно далекой, чтобы не особенно волноваться, достаточно близкой, чтобы не забывать. А потому они молчат, большую часть времени уткнувшись в книги. Это похоже на одно из сюрреалистичных молчаливых артхаусных фильмов, которые так сложно пережить в кинозале. Без слов удивительно спокойно. Рона все нет. В глубине души Гарри уверен, что когда-нибудь он вернется. И тогда им снова понадобятся имена и звуки. Но пока его нет, очень холодно и слишком условно занимать две койки в безмолвной темноте их хрупкого убежища. Они делят одну, жаркую и узкую, мучаясь от невозможности прижаться еще теснее. Гарри никогда не спрашивает, но по утрам ему часто кажется, что сон у них теперь на двоих один тоже. Он теперь знает, что такое вдвоем, заваривать две чашки чая входит в привычку. Они сидят, всегда соприкасаясь локтем и коленом. Гарри хочется обнять ее всю, окутать собой и присвоить. Было бы так правильно сделать ее своим сердцем или запереть в золотом медальоне, чтобы никогда и ни с кем не делиться. Она знает. Течение уносит их прочь, как не силится он плыть против. Будто кто-то уже сочинил эпилог для романа в котором они не состарятся вместе. Рон возвращается, и когда он заключает Гермиону в объятья, она долго смотрит на Гарри поверх его плеча. Он знает этот взгляд, хоть и видит впервые. Сожаление волнами подкатывает к горлу. Он лихорадочно ищет момент, где мог бы повернуть не туда, чтобы все чего у них теперь не было, непросто и неправильно, но все же могло бы быть.