Всё будет так, как мы напишем...
Доктору тоскливо и душно. В Тардис жара, за окном Барселона, в бассейне плещутся Эми и Рори, их радостный, беззаботный визг разносится по коридорам, эхом отдаваясь от стен. Один из чудных, мирных деньков, которые так трудно пережить и по которым так славно скучается после.
Доктор ложится прямо на злополучный стеклянный пол и, слушая, как колотят в ребра два неутомимых сердца, закрывает глаза.
Оранжевая трава горит в закате второго солнца, волнуется и плещет из луга через край, серебряный лес звенит листьями-медальонами, на шпиле главной башни величественно реет вековое знамя.
Пепел.
Едва знакомые звезды, холод, ломающий кости, и тонкая, словно нить Ариадны, песня над бескрайней снежной пустыней.
Пепел.
Алые, раскаленные стены, бесконечный бег по коридорам, адский жар в голове, рвущийся наружу сквозь зрачки, межпланетный танкер, падающий в живое солнце.
Пепел.
Планета, которой не может быть, где логика и вера сталкиваются в вечно конфликте, Зверь на орбите черной дыры. Невозможное место вселяет в его гибкий, текучий ум невозможные, стыдные мысли. Он представляет себе четыре стены, окно, входную дверь и кусты роз вдоль ограды. Он воображает, как год за годом каждый день будет наблюдать их рост, как будет стричь их по воскресеньям, срезать бутоны и ставить в узкую вазу на столе в гостиной или оставлять для Розы на соседней подушке и прятаться за замочной скважиной, пока она не проснется.
Он воображает себе непрожитую жизнь так ясно, что с яростным напором религиозного фанатика не позволяет собственным логическим поползновениям осквернить Утопию своей мечты.
«Жизнь на одном месте!» – вопит его естество и заставляет в отвращении содрогаться плечи. – «Оседлая, постоянная жизнь!»
Доктор гонит прочь трусливые мысли о бегстве. Он воображает себя человеком, обычным, привычным ко всякого рода коллизиям, вроде тостера и ипотеки. Он чувствует себя человеком, и болезненно глушит двойной сердечный ритм.
Он почти ненавидит Тардис в первые несколько мгновений, за напоминания о непомерной спеси, за бесконечность возможностей, за бессмертие и несчастье. За розы вдоль изгороди. За розы на её подушке.
Пепел.
Пепел.
Пепел.
Эми целует его бесцеремонно, внезапно, в губы. Доктор пытается вырваться из собственного желания подчиниться. Ровно на три коротких такта он воображает себе, что согласился.
Должно быть это прекрасно: запустить руки в её гладкие медные волосы, позволить себе ответить на поцелуй, прочувствовать как она упруго и жарко прижимается к его груди, как ее сердце отбивается в унисон с его собственными.
Доктор отстраняет её так поспешно, проглатывая противный чпокающий звук разрываемого поцелуя. Ему хочется отодвинуться дальше, оказаться в другом месте прямо сейчас, немедленно, быстро!
Этот отвратительный ущербный звук. Одинокий, неполноценный, страшный. Живой, неправильный, четкий. Стук её единственного сердца продолжает звучать у него в голове, половинчатый и грубый.
Волоски на его белых руках встают дыбом, по затылку бегут мурашки, дрожь проходит по плечам и лопаткам. Он вдруг ощущает насколько она холоднее, инороднее, площе.
У Эми по-прежнему прекрасные волосы, настойчивые быстрые руки и живые, невозможные глаза, но Доктор морщится от каждого прикосновения, пытаясь прогнать из головы короткий, неоконченный стук.
Огонь.
Он слышит её смех из больничного крыла. Ей вторит Рори. Это правильно и несколько не обидно. Сердце Рори запаздывает на пол такта и когда они стоят так близко, можно представить, что четыре среднестатистических галлифрейских сердца стучат в унисон. Иногда помогает.
Огонь.
Доктор, случается, ненавидит себя за ксенофобию и дрожь отвращения между лопатками. За глупый, необоснованный, иррациональный страх, за тошноту подкатывающую к горлу. Он словно смотрит на вскрытую рану, на ампутированную конечность, на уродца в заспиртованной банке. Это не делает ему чести в его толерантном мире, но люди… они хрупкие, увечные, одноразовые марионетки.
Как манекены, как жестяные коробки от шотландского печенья, они неотличимы. Вот только внутри раскатистая, ущербная пустота, которую не спутаешь ни с чем на слух, на вкус и на запах.
Доктор ложится прямо на злополучный стеклянный пол и, слушая, как колотят в ребра два неутомимых сердца, закрывает глаза.
Оранжевая трава горит в закате второго солнца, волнуется и плещет из луга через край, серебряный лес звенит листьями-медальонами, на шпиле главной башни величественно реет вековое знамя.
Пепел.
Едва знакомые звезды, холод, ломающий кости, и тонкая, словно нить Ариадны, песня над бескрайней снежной пустыней.
Пепел.
Алые, раскаленные стены, бесконечный бег по коридорам, адский жар в голове, рвущийся наружу сквозь зрачки, межпланетный танкер, падающий в живое солнце.
Пепел.
Планета, которой не может быть, где логика и вера сталкиваются в вечно конфликте, Зверь на орбите черной дыры. Невозможное место вселяет в его гибкий, текучий ум невозможные, стыдные мысли. Он представляет себе четыре стены, окно, входную дверь и кусты роз вдоль ограды. Он воображает, как год за годом каждый день будет наблюдать их рост, как будет стричь их по воскресеньям, срезать бутоны и ставить в узкую вазу на столе в гостиной или оставлять для Розы на соседней подушке и прятаться за замочной скважиной, пока она не проснется.
Он воображает себе непрожитую жизнь так ясно, что с яростным напором религиозного фанатика не позволяет собственным логическим поползновениям осквернить Утопию своей мечты.
«Жизнь на одном месте!» – вопит его естество и заставляет в отвращении содрогаться плечи. – «Оседлая, постоянная жизнь!»
Доктор гонит прочь трусливые мысли о бегстве. Он воображает себя человеком, обычным, привычным ко всякого рода коллизиям, вроде тостера и ипотеки. Он чувствует себя человеком, и болезненно глушит двойной сердечный ритм.
Он почти ненавидит Тардис в первые несколько мгновений, за напоминания о непомерной спеси, за бесконечность возможностей, за бессмертие и несчастье. За розы вдоль изгороди. За розы на её подушке.
Пепел.
Пепел.
Пепел.
Эми целует его бесцеремонно, внезапно, в губы. Доктор пытается вырваться из собственного желания подчиниться. Ровно на три коротких такта он воображает себе, что согласился.
Должно быть это прекрасно: запустить руки в её гладкие медные волосы, позволить себе ответить на поцелуй, прочувствовать как она упруго и жарко прижимается к его груди, как ее сердце отбивается в унисон с его собственными.
Доктор отстраняет её так поспешно, проглатывая противный чпокающий звук разрываемого поцелуя. Ему хочется отодвинуться дальше, оказаться в другом месте прямо сейчас, немедленно, быстро!
Этот отвратительный ущербный звук. Одинокий, неполноценный, страшный. Живой, неправильный, четкий. Стук её единственного сердца продолжает звучать у него в голове, половинчатый и грубый.
Волоски на его белых руках встают дыбом, по затылку бегут мурашки, дрожь проходит по плечам и лопаткам. Он вдруг ощущает насколько она холоднее, инороднее, площе.
У Эми по-прежнему прекрасные волосы, настойчивые быстрые руки и живые, невозможные глаза, но Доктор морщится от каждого прикосновения, пытаясь прогнать из головы короткий, неоконченный стук.
Огонь.
Он слышит её смех из больничного крыла. Ей вторит Рори. Это правильно и несколько не обидно. Сердце Рори запаздывает на пол такта и когда они стоят так близко, можно представить, что четыре среднестатистических галлифрейских сердца стучат в унисон. Иногда помогает.
Огонь.
Доктор, случается, ненавидит себя за ксенофобию и дрожь отвращения между лопатками. За глупый, необоснованный, иррациональный страх, за тошноту подкатывающую к горлу. Он словно смотрит на вскрытую рану, на ампутированную конечность, на уродца в заспиртованной банке. Это не делает ему чести в его толерантном мире, но люди… они хрупкие, увечные, одноразовые марионетки.
Как манекены, как жестяные коробки от шотландского печенья, они неотличимы. Вот только внутри раскатистая, ущербная пустота, которую не спутаешь ни с чем на слух, на вкус и на запах.
