И это все что я могу\хочу знать? Что тебе снилось сегодня ночью? Носишь ли ты верх от пижамы? Любишь ли сыр с дырками? Что ты слушаешь? Кого читаешь? Кто ты, в конце концов? Но нет. Are you ticklish? Как будто ответ мне сразу обо всем расскажет, все прояснит и всему научит. Наверное я просто боюсь спросить тебя о самом главном, потому что что бы ты не ответил это убьет меня наверняка, словно выстрел в самое сердце. Мужчина моей мечты, are you happy?
Я плачу постоянно. Каждый час,каждую секунду. Когда пишу, шучу и улыбаюсь. Я рыдаю, почти чувствую как слезы катятся из уголков глаз вниз по щекам и подбородку. Я помню. Кажду минуту помню. Но не могу позволить кому-то еще это заметить. Прости.
Однажды я прикую тебя к стулу и заставлю объяснить мне каждый поворот сюжета, каждую гребаную смерть. И ты не встанешь с этого стула, пока я тебе не поверю.
Никого не было с ним рядом. Вот только Люциус был. Холодный, высокомерный, непонятный. Гарри любил задушевные беседы ни о чем глубоко за полночь, любил свечи в высоких медных канделябрах и много мягких подушек, в которых можно прятать лицо от бесстыдных прикосновений. И его голос, томный или отстраненный, его волосы, мучительно скользящие по ключицам… Мерлин Великий, ему четырнадцать! И он не знал, отчего ком вставал в горле каждый раз, когда Люциус так жарко прижимался к его спине. Не знал, успеет ли еще вздохнуть перед новым жадным поцелуем или захлебнется отчаянным криком. … - Ты промок как гриндилоу, - раздается бесцветный голос, едва Гарри успевает переступить порог комнаты на втором этаже «Кабаньей головы». – Камин. Согрейся. Люциус не просит – он повелевает. В его словах нет волнения или заботы. Это просто слова, и впервые Гарри понимает так ярко, что порою слова ничего не значат. - Я в порядке… - Мальчишка!.. – коротко бросает Люциус и рывком рвет на нем рубашку. Камин жарко дышит в спину, но Малфой, прижимающий его к груди, еще жарче. Он везде вокруг Гарри, тяжелые сильные руки стискивают его плечи. Гарри слушает его сердце и старается не дышать. … Никого не было рядом ним. А Люциус был. Осторожно, не давая к себе привыкнуть, он являлся ночными набегами и исчезал утром. Гарри не помнил, когда позволил ему сделать это с собой, но Малфой отныне мог собой гордиться: Мальчик-Который-Выжил больше не представлял, как жить без него. … Он почти забыл про окровавленную ногу. Шрам часто пульсировал огненной болью. Кладбищенская трава перед самым лицом была почему-то серой. Он тяжело дышал и отчаянно пытался разобрать хоть что-то в пляске теней и размытых пятен. Холодное треснутое надгробие какого-то Грэма холодило спину могильной прохладой. Липкий пот заливал лицо. Фигура в мантии с капюшоном возникла прямо перед ним. Он даже не успел подняться. Белая прядь выбившаяся из-под капюшона заставила застрять в горле слова проклятья. - Ты? – выдохнул Гарри. Люциус не ответил. Руки его ощупывали рану на ноге, губы шептали заклинания. - Сними маску, - Гарри потянулся к капюшону, но Малфой перехватил его запястье. – Сними её! Гарри бился в его руках. Люциус закрыл его рот ладонью, прижимая к себе мальчишку. - Свою я снял, щенок, - прорычал он сквозь зубы. – Тебе пора бы тоже.
Говорят, когда они засыпаю в метро, то клеят на видное место стикер с надписями типа "Wake me up at Waterloo" или "Wake me up if I dribble on your shoulder"...
Я ложусь спать. У меня на лбу наклейка "Wake me up at London City".
- Посмотри на это с другой стороны, - пожала плечами мама, - Ты никогда не останешься одна… Элис было все равно. Когда тебе шестнадцать, миру положено вставать на уши. Вот только в этот раз он сделал мертвую петлю.
В тот день отец навсегда превратился в Джека.
Было что-то неправильное, дикое даже, в том, как он противопоставлял себя всем вокруг. Он не читал газет, не слушал радио и избегал вечерних посиделок в гостиной. Как будто смотрел на них и думал, каждую чудовищно медленную минуту думал, насколько коротки их жизни и скольких он еще переживет. Мама так хотела стать ему домом… Утром она ставила в вазу на кухне полевые цветы, потому что он любил разглядывать их за завтраком, а вечером мять поблекшие лепестки в пальцах. Варила кофе в ручной турке, потому что он любил его запах. И каждый вечер меняла простыни, потому что под хруст накрахмаленной ткани он улыбался. Мама так хотела стать ему семьей. Она ошибалась. С пяти лет Элис знала, что семья ему не нужна. Он ушел, когда стали озадаченно кивать соседи, когда стало врать зеркало и шептаться дикторы новостей. Элис казалось, у него паранойя, казалось, он мог бы нарисовать себе парочку морщин и остаться. Но он забрался в свою нору под кардифским заливом и пропал.
В тот день от Джека осталось только местоимение.
- Я нашел седой волосок, - не то похвастал, не то сострил Джек. Здесь, на маленькой кухне их старого дома это прозвучало почти как пароль. Пять седых волосков Джека на пять дней. По одному на похороны матери, свадьбу, рождение Стивена, побег его отца… И вот сейчас, когда по всему миру заговорили дети. Она выпроводила его, как всегда, когда он раз за разом пытался научиться быть отцом. Его удаляющимся шагам хотелось сказать: «Ты опоздал лет на двадцать».
Взрыва она не услышала и корила себя за это все утро. Она должна была почувствовать, должна была понять. Стивен копался в ванной, как обычно забавляясь с зубными щетками. Она сидела на ступеньках, сжимая скользкими пальцами телефонную трубку, слушая сухой, далекий голос Джека на автоответчике и готова была разрыдаться.
«Ты никогда не останешься одна…»
Как будто каждый раз он уходил понарошку, стоило досчитать до десяти и посмотреть под кроватью. Впервые за тридцать пять лет она поняла, как боится, что однажды он уйдет навсегда. Его размеренный голос, как старый патефон, прогонял слова по кругу, успокаивая, убаюкивая. Кажется, взорвись к чертям эта планета, он будет звучать в трубке, только слушай Элис, слушай и помни… - Мам, - разбудил её звонкий голосок Стивена, - паста кончилась! Она тряхнула головой, отгоняя тревогу. Он не отвечал и раньше, он может даже не перезвонит. А в выходные они столкнуться где-нибудь в городе, издалека кивнут друг другу. Он ловко уведет в сторону своего мальчишку… Она крепче сжала телефонную трубку.
Есть фильмы, которые я обожала в детстве и недалеком отрочестве. Потому, что все, что случалась в них, могло однажды случиться и со мной. Теперь, когда я старше половины их героев, когда у меня в жизни были успехи и разочарования, я боюсь этих фильмов. Боюсь обнаружить, понять наконец, что я обычный человек, заурядный настолько, что жизнь моя похожа на кардиограмму после остановки сердца. И у меня не будет невероятных приключений, шпионских миссий, города моей мечты и хэппи энда. Я боюсь этих розово-хрустальных фильмов потому, что раньше ничего из этого со мной просто еще не случалось, теперь же уже не случится.
Итак, после просмотра Доктора Кто я боюсь следующих вещей: манекенов, мумий, плачущих ангелов, оранжевой газировки (о, не спрашивайте!), очень толстых людей, пожилых леди с низким гемоглобином и коктельными трубочками, соломенных пугал, темноты, двойников, противогазов, таблеток для похудания, гигантских насекомых, людей, повторяющих за мной каждое слово, систем очистки выхлопных газов, Далеков, Далеков, Далеков.
Иногда ну просто до дрожи хочется спрятаться за диваном!
Четвертому Доктору порой не хватает простого «I’m so sorry…»
Четвертый Доктор не держит Сару-Джеин за руку, и иногда она смотрит так, будто это все, что ей нужно.
Четвертый Доктор говорит, что любит людей. Сутекс видит его насквозь. Четвертый Доктор любит Сару-Джеин.
Четвертый Доктор задвигает Сару-Джеин за спину, уютным и привычным движением, просто на всякий случай. Она прячет лицо у него между лопатками и замирает.
Четвертый Доктор осторожно стучит указательным пальцем по кончику её носа. Сара-Джеин открывает глаза. Доктор улыбается. Позже она надеется только, что этот Доктор был настоящим.
Четвертый Доктор бьет четвертого Доктора в нос. И даже Сара-Джеин не знает, кому из них кричит «берегись».
Четвертому Доктору 749 лет, и он настаивает, что жизнь только начинается. Сара-Джеин тем временем думает, что кризис среднего возраста уже близок, но благоразумно молчит.
Четвертый Доктор поднимает её на руки и несет к выходу. Сара-Джеин очень старается не думать о том, что одета в белое платье.
Четвертый Доктор увлекает Сару-Джеин за собой на пол, обнимает её, закрывая собой от ядерного взрыва. Они лежат, тесно прижавшись друг к другу, словно ложки в ящике. Позже Сара-Джеин жалеет только, что взрыв так и не случился.
Четвертый Доктор не говорит ей «прощай», он говорит «до встречи». Саре-Джеин очень хочется верить, что это неспроста. Она выходит, прижимая к груди горшок с геранью. Доктор не смотрит ей вслед.